Известный переводчик русской классики Александр Ницберг объяснил свое решение вернуться на Родину после четырех десятилетий жизни в Европе.
Александр Ницберг, родившийся в Москве, является поэтом и переводчиком. В возрасте десяти лет он уехал из СССР с родителями-диссидентами и провел более сорока лет в европейских странах. За это время он широко представлял европейской публике русскую классику, переводя произведения от Пушкина и Лермонтова до Хармса и Булгакова. С началом специальной военной операции Ницберг выступал за более сбалансированный взгляд на причины конфликта. За свою позицию он столкнулся с давлением и отстранением от литературной и общественной жизни. В результате, он стал одним из тех деятелей культуры, кто увидел в текущей ситуации не повод для отъезда из России, а, напротив, возможность вернуться на Родину, связь с которой он никогда полностью не терял.
О причинах отъезда из СССР
Наш отъезд был обусловлен как протестными настроениями, так и стремлением познакомиться с другим миром. Родители были представителями творческой интеллигенции: отец — художник и скульптор, мама — актриса. В богемной среде тех лет преобладали антисоветские взгляды. Но для отца главным стимулом было желание увидеть мир, он был свободолюбивым человеком. Кроме того, мама хорошо владела немецким, и я учил немецкий в спецшколе, был одним из лучших учеников.
В каком возрасте вы покинули СССР и как восприняли переезд?
Мне исполнилось десять. Для подростка любой переезд — это приключение, поэтому я был в восторге. У всех нас тогда были свои фантазии о Европе и жизни там. Неизведанный мир казался ярким и притягательным. Сначала мы прибыли в Вену, где наша семья разделилась: отец с сестрой отправились в Америку (сестра до сих пор живет в Нью-Йорке). Я с мамой оказался в Германии. Сначала мы жили в Дортмунде. После окончания гимназии я учился в Дюссельдорфе и провел там около двадцати лет. В 2010 году я снова перебрался в Вену.
Насколько легко было получить разрешение на выезд?
В те годы выехать можно было только по приглашению. Некоторые ждали разрешения по десять лет или даже дольше, но нам повезло. Не могу назвать точный срок, но получили его мы относительно быстро.
Равнозначен ли был отъезд отказу от гражданства СССР?
Да, у уезжающих изымали паспорт при пересечении границы. У нас с мамой остался только один документ — виза на двоих с общей фотографией. Фактически нас лишили гражданства, хотя официально об этом не объявляли. Позже в российском посольстве в ФРГ мне объяснили, что сам факт выезда не мог быть законным основанием для лишения гражданства Союза ССР. Но поскольку документа не было, мы считались лицами без гражданства.
Рассматривали ли вы возвращение в Россию после перемен конца 80-х — начала 90-х?
Этот вопрос не стоял на повестке, потому что мы жили уже другой жизнью, особенно я, который только поступил в университет и нашел новых друзей. Кроме того, перемены в России были не до конца понятны, оставалось неясным, как страна будет развиваться. Но мы активно пользовались возможностью свободно приезжать на Родину — я проводил в России по одной-две недели несколько раз в год.
Чем вы занимались за границей?
Я занимался переводческой и литературной деятельностью. За время жизни в Европе я опубликовал четыре сборника стихов, учебник поэзии, множество статей и эссе, а также огромное количество переводов русской литературы на немецкий язык. У меня там вышло более сорока книг.
Произведения каких русских классиков вы переводили?
Я переводил стихи Пушкина, Лермонтова, поэтов Серебряного века, современных русских авторов, издавал антологии. Также обращался к прозе, например, перевел на немецкий «Пиковую даму» Пушкина, два романа Достоевского и четыре крупных произведения Булгакова: «Мастер и Маргарита», «Собачье сердце», «Роковые яйца» и «Белая гвардия». В сферу моих переводческих интересов попали также две апокалиптические повести Бориса Савинкова — «Конь бледный» и «Конь вороной», а также рассказы Виктора Гофмана. Я также переводил пьесы Чехова, Гоголя, Маяковского и многих других авторов. Они не выходили отдельными книгами, так как драматургию за рубежом издавать не принято, но их ставили в театрах.
В каких театрах ставились пьесы в ваших переводах?
Почти во всех крупных европейских театрах. Самый известный из них — «Бургтеатр» в Вене, где шла «Бесприданница» Островского. В Мюнхене (Резиденц-театр), в Гамбурге (театр «Талия» и Гамбургский драматический театр) и в театре Дюссельдорфа ставили пьесы Чехова в моем переводе. Также востребованы были мои адаптации романа «Игрок» Достоевского и пьесы Булгакова. Их постановки осуществлялись, например, в Цюрихе.
Ваш перевод «Мастера и Маргариты» был первым на немецком?
До моего перевода 2012 года существовал один, выполненный в 1968 году классиком ГДР Томасом Решке сразу после публикации романа в журнале «Москва». К моменту, когда я начал работу, тому переводу было уже полвека. К тому же он был сделан очень быстро, и при всей добротности стиля Решке нужно учесть, что он всю жизнь работал с прозой. А тексты Булгакова — поэтичны, они построены на ритме, звуке, разных стилях, где у каждого персонажа свой уникальный голос: Азазелло говорит одним образом, а Воланд — другим. В старом переводе эта разница совершенно не слышна. В переводе Решке Булгаков предстает как реалистическая проза с элементами фантастики. А Булгаков — это русский модерн. Поэтому я ориентировался на опыт перевода поэзии Серебряного века и опирался на язык немецкого модерна, используя приемы 1910–1920-х годов. Моя версия в свое время вызвала большой интерес у читателей и активизировала споры вокруг Михаила Булгакова. Правда, появившийся позже перевод «Белой гвардии» был проигнорирован.
Почему же перевод «Белой гвардии» прошел незамеченным?
Думаю, по политическим причинам. При том что на «Мастере и Маргарите» в Германии, как и у нас, выросло несколько поколений — роман прочитали буквально все. В ГДР он был глотком настоящей свободы, хотя западногерманские жители смотрели на культовую книгу несколько другими глазами.
Европа воспринималась как оплот свободы. Изменилось ли ваше восприятие со временем?
Реальные изменения в ЕС начались с 2010 года, хотя предпосылки появились еще в 2007–2008 годах. Просто ощутились изменения позже, когда ничего с движением по новому пути сделать было нельзя. Европейцы начали выражать недовольство около пяти-шести лет назад, но они сами допустили «переворот», произошедший в Евросоюзе, который теперь находится под управлением людей, за которых никто никогда не голосовал. Неважно, какие правительства в отдельных государствах, все они подчиняются европейскому правительству. Повторюсь, оно не избрано демократическим путем, но стоит выше национальных. И оно диктует правила с возрастающим ожесточением и борется с любой формой несогласия, начиная с политических партий и движений и заканчивая отдельными людьми, чья беседа в поезде или частная переписка может стать поводом для репрессий. Свобода слова подавляется везде, я бы даже сказал, что речь идет о борьбе со свободой не только слова, но и мысли.
Когда у вас впервые появилась мысль о возвращении на Родину?
Во второй половине 90-х. С 1995 года эта мысль стала приходить регулярно. Тогда я предпринял первые конкретные шаги, но не переехал просто потому, что не получилось. Я застрял в Германии, все чаще задавая себе вопрос: «Почему я до сих пор здесь?» В 2000-е, после пребывания в России, я чувствовал себя неуютно в ФРГ. Не знаю, как так вышло, но перемещение в Европу в 80-е казалось переходом из черно-белого кино в цветное. Но со временем цвета поблекли. Сейчас же настоящие краски ко мне приходят, когда я нахожусь в России. Все повторилось, только наоборот. С началом событий, называемых в России спецоперацией, в Европе стало очень трудно существовать людям, связанным с Россией.
Вы столкнулись с идеологическим давлением?
Да, их постоянно вынуждают делать определенные заявления и занимать конкретную позицию. Ровно через три дня после начала боевых действий на Украине ко мне обратились из одной австрийской газеты с предложением об интервью. И сразу мне стали задавать вопросы, подразумевающие единственно верный ответ. Я же высказал мысль, что интеллигенции нужно помнить: искусство и культура призваны объединять людей, а не разъединять. Нужно стремиться сохранять внутренний духовный нейтралитет, не поддаваться военной пропаганде, включая украинскую, и не бить кулаком по столу. Мои заявления привели к скандалу. На меня устроили гонения. Практически все люди, издательства, университеты, писательские организации от меня отмежевались. Особо я не страдал от этого, но, наблюдая за тенденциями в обществе, понял, что не хочу жить там, где лишен права дышать и вести открытый, свободный диалог. Я оказался в изоляции, потерял за ночь источники средств к существованию, будучи одним из самых востребованных переводчиков на протяжении десятилетий.
Это произошло из-за призыва к сдержанности, а не даже к поддержке России?
Именно так. Учтите, что я призвал к нейтралитету в стране, где нейтралитет закреплен в Конституции. Тогда я осознал, что в момент разлома между Россией и Европой место русского человека — дома. При этом неважно, как ты относишься к тем или иным процессам, определяющим будущее. Если ты считаешь себя частью русской культуры, то должен быть здесь.
Завершилась ли ваша миссия представителя русской культуры за рубежом?
Я всегда стремился быть представителем русской культуры на Западе, приобщал к ней европейцев и объяснял им ее. Но прерванную работу я продолжаю здесь: преподаю в МГУ, Высшей школе переводов. Запускаю свой канал «Полифон», посвященный межкультурному диалогу…
Кто должен преодолевать цивилизационный разлом между Россией и Западом?
И те, и другие, каждый по-своему. Ставку однозначно нужно делать на русскую культуру, от которой Запад закрылся не без причин: в ней заключена огромная сила. И вы удивитесь, но масса европейцев тоскует по традиционным ценностям. Именно поэтому и возведены преграды. И нужно использовать любые средства, чтобы их «пробить».
